Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

— Верно что, мать-таканы… — под нос себе поддержал ворчливо Иван, никогда громко не выступавший со словом.

На трибуне очень громко и монотонно заговорил гражданский.

— Этот тоже понес, мать его в угол! — прошипел хитроватый матрос, оглядываясь, и опять почесался щекой о штык. — Хоть бы кто-нибудь вышел да и сказал: «А ну, братцы-матросики, — домой!»

Иван почувствовал, как при слове «домой» екнуло у него сердце. Что-то скажет сегодня боцман Шалин, Андрей Варфоломеич? Хоть он человек еще и молодой, выдвинувшийся лишь в пятнадцатом году, но толковый.

Не нравилась Ивану в боцмане лишь его замкнутость. Вот уже неделю, как они с боцманом танком готовятся к серьезному делу, а он еще не открыл всех карт Ивану. Подвести боцман не должен, конечно: одной веревочкой повязаны, а нехорошо молчать, ведь все-таки из одних мест, деревни рядом…

После отбоя, как было условлено, Иван пришел в гальюн, где уже ждал его Шалин.

— В одиннадцать в конце пирса! — жарким шепотом выпалил Шалин, приблизив к Ивану свое заостренное, как колун, лицо. — Возьмешь, что сможешь, как говорили. Ждать нельзя!

Боцман вышел, притворно застегиваясь на ходу, а Иван, растерянный и радостный, стоял в своей шинели внакидку, боясь поверить, что настала эта желанная и страшная ночь.

С самого начала войны, с четырнадцатого года, он на службе. Но с того самого часа, как под бабий вой повезли их, рекрутов, из деревни, Иван неотступно думал о возвращении. Письма он получал редко, а с той поры как в Кронштадте поднялась буча, он уже ничего не знал о доме. В душе многое выболело, и воспоминания меньше беспокоили его. За эти годы он немало повидал, многого наслушался. Не раз сослуживцы рисовали перед ним заманчивые картины городской жизни и советовали ему после службы перейти в сознательные пролетарии, в «гегемоны», то есть пойти работать на завод или фабрику. Иван всегда спокойно слушал, соглашался, чтобы попусту не противоречить, но всякий раз думал: «Пустота все это. Баловство — и только». Самым большим счастьем он считал жить семьей в своем дому и пахать землю, которой теперь вволю. Постепенно мысли о доме стали спокойнее, тише. Иногда представлялась деревня в летнюю пору, в сенокос, когда по вечерам у каждого дома — тук! тук! тук — отбивают косы. Пахнет сеном; бабы мочат веники в пруду, разговаривают; птицы гомонят на высоких березках, а во дворе отцовского дома, под большим корявым тополем, стоит новый одер, сделанный дедом Алексеем. Скоро к нему приведут беззубую лошадь Тамарку и повезут сено с дальних покосов.

Все это увидел Иван как наяву. И сейчас, на морозе, на ветру, ему особенно желанным показался жаркий сенокос с домашним квасом и свежей бараниной на обед, специально прибереженной для тяжелой работы.

Он знал, что дорога к дому легла у него через эту ночь. Он понимал, что значит пойти в эту ночь: это не менее страшно, чем остаться в Кронштадте. — но выбора уже нет. Однако к радости долгожданного и пришедшего часа примешивалось сомнение и это расхолаживающее «надо ли?». Так, случалось, ребенком еще, в жаркий день он томился, бывало, по купанию, а когда прибегал к реке и надо было прыгать с обрыва за мальчишками — желание купаться исчезало, оставалась только обязанность прыгать вслед за всеми и не казаться трусом…

В гальюн забежал матрос.

Иван поправил зачем-то патронташ, перекинутый через плеча, неторопливо прикурил и глянул на матроса. У того было такое блаженное лицо, словно он сидел не на корточках, а на седьмом небе. Ивану сделалось еще тоскливее, и он вышел посмотреть на то место, где в снегу были зарыты его вещицы.

В одиннадцать с большим трудом Ивану удалось уйти незамеченным, и они встретились с Шалиным в конце пирса.

— Иди за мной! — тихо бросил Шалин и пошел впереди.

Обычно высокая фигура Шалина сейчас, в темноте, казалась ниже, — видимо, боцман от напряжения сжался. Иван шел следом и по шагам Шалина понял, что тот идет в валенках. Кронштадт был тих в этот послеотбойный час, но это была настороженная тишина, и боцман несколько раз раздраженно шипел:

— Тише! Мягче ставь свои копыта!

Глаза присмотрелись к темноте, и уже можно было определить очертания фортов и даже суда. В одном Иван узнал свой эскадренный миноносец «Антей», уж его-то он ни с чем не спутает! А кругом — тьма. Иногда справа мирно мелькал случайный огонек в тихих уснувших улицах, и тогда Ивану начинало опять казаться, не напрасно ли он, рискуя жизнью, покидает этот в общем-то тихий город на острове. Может быть, все обойдется благополучно и весной его отпустят домой? И что бы комитетчикам не помириться с Лениным?

Боцман шел быстро, но осторожно. Дважды они ложились в снег за какие-то каменные выступы и пропускали встречных. То были или патрули, или разводящие, но встреча с ними была одинаково опасна здесь, в этой пустынной части города. Норд-вест не унимался и был здесь, как в море, напорист и плотен. Иван все чаше закрывал рукавом лицо и в один из таких моментов наскочил на спину неожиданно остановившегося Шалина.

— Да ттихо ты, серммяга! — еще злее прошипел Шалин, не разжимая скоркнувших зубов.

Он замер вполоборота, схватил Ивана за шинель на груди и прислушался. Но все было по-прежнему тихо, лишь ветер безжалостно резал себя о мачты судов и похоронно ныл.

— Замри тут! Я сейчас… — коротко бросил Шалин, все так же не разжимая зубов.

Он опустил свою длинную руку с груди Ивана и полез за пазуху. Послушав еще немного темноту, он швырнул на снег, прямо под ноги Ивана, мягкий куль, что держал в другой руке, нахохлился, посопел, нервно проглотил слюну и, как в холодную воду, осторожно шагнул к темноту.

Иван потоптался застывающими ногами на снегу, потрогал куль, величиной с шинельную скатку, и присел на него.

«Сермяга… — вспомнил он. — Сам-то невелик барин. Лавчонка была у батьки, да и та — не ахти…»

Шалин, судя по старым слухам в деревнях, был в отца молчалив, да не в отца беспутен. Винцо потягивал, девок пощупывал, а к батькиному делу не имел пристрастии, да и мот был он не в торговца. Грешили на него также, что это он перед войной церковь обчистил, и с тех пор про него говорили, в тихом омуте черти водятся. Перед призывом на флот учился где-то на фельдшера. На судне служил исправно, характером понравился начальству и стал вскоре боцманом. После этого от батьки стал получать ласковые письма и деньги. В революцию был со всеми в Питере, в Александровском саду, вместе с Иваном костры палил, в патрулях погуливал. Но скучен был в революцию Шалин: письма от батьки грустные пошли. Когда поднялся Кронштадт — ожил ненадолго, а в последние недели опять сник, хуже прежнего: неладное, видать, почуял.

«Башковитый молчун, — подумал Иван, прислушиваясь, — а вот в комитет не выбрали. Тоже власти не досталось…»

С той стороны, куда ушел Шалин, почудилось Ивану что-то, словно там кто вякнул, подымая тяжелый груз. Вскоре послышались торопливые и неосторожные шаги…

— За мной! — рискованно громко приказал Шалин, тяжело дыша.

Иван снова пошел сзади. Шагов через пятьдесят остановились.

Перед ними лежал убитый матрос. Шалин кивнул на распластанное тело часового и проговорил, как бы советуясь:

— Винтовку возьмешь?

— А ну ее!..

— Сымай валенки!

Иван неуверенно приблизился к трупу, наклонился. Ноги часового заплелись, и носки валенок ушли в снег. Иван замешкался. Шалин повернул труп на спину и раскинул ноги убитого.

— Скорей!

Иван снял валенок. Второй был надет туго, и труп пополз. Шалин наступил ногой на грудь убитого. Иван уперся рукой в бедро мертвеца — и различил лицо усатого матроса, стоявшего сегодня рядом на митинге. Это было так неожиданно, что он отпустил ногу с валенком. Шалин не выдержал. Он подскочил, шипя что-то, оттолкнул Ивана и сам потянул валенок. Но тот не снимался. Шалин с силой наступил на живот матроса и дернул валенок. Иван слышал, как голая пятка матроса цыкнула в снег.

— Давай, давай, скорей, переоденешься на льду! — прикрикнул Шалин и почти бегом кинулся вперед.

Они вышли на лед и пошли в сторону Ораниенбаума, чтобы сбить погоню с толку, потом Шалин сделал круг и, обойдя Кронштадт по северной стороне, двинулся на восток.

— В Петроград, Андрей Варфоломеич? — спросил Иван.

— Давай держаться берега, чтобы не терять его из виду: лед бы не подвел, — вместо ответа сказал Шалин.

Шли несколько часов. Шалин — впереди, Иван — за ним. Снег под ногами стлался во тьме серым сбитым одеялом, а впереди сливался с темнотой, которой, казалось, не было конца.

— Как ноги? — спросил наконец Шалин.

— Окоченели.

— Ну так сымай свои копыта! — раздраженно сказал Шалин и бросил Ивану куль.

Тот сел и стал переобуваться в валенки.

Когда он надел первый валенок, ему показалось, что там, в самом носке, еще жило тепло от ноги убитого матроса. Он с трудом подавил в себе чувство отвращения к Шалину, торопливо курившему в рукав, к самому себе и к валенкам.